Конкурс, тур 4: работа 14

[konkurssvobodaslova]

Название: Леа Лелуш: бальзам для волос
Рейтинг: NC-17 местами
Жанр: драма с элементами триллера
Размер: миди
Тип: квазифем
Объем: примерно 52 тысячи знаков
Описание: ориджинал написан на конкурс "Свобода слова" в дайри. Заявка: Она была красива и умна, но почему-то никак не могла встретить того, кто стал бы для нее целым миром. Все вокруг удивлялись и порой даже жалели. Но никто не знал, что на самом деле она давно влюблена. В саму себя. Хотелось бы психологический триллер а-ля Тайное окно. (знаю, что это киношное определение, но точнее выразиться не могу) (Заявка с 3-его тура)

читать оридж "Леа Лелуш: бальзам для волос"

- А ты в пятницу ушла одна?

- Нет, - отвечаю я. – Уехала. Одна.

Ника разочарована, Ника местная сплетница, ее не устраивает, когда я ухожу одна. Или уезжаю.

- Ну врешь же, - говорит она с надеждой. – К тебе этот, из отдела продаж, так клеился… Ну врешь, Леа, а?

- Лея, - поправляю я. Мне не надоедает. Не люблю, когда меня зовут не так, как я хочу.

Вообще-то я Леа, Леа Лелуш, но об этом никто не знает. В паспорте, правах и прочих документах написано «Лея Данглтон».

- Ле-е-е-я, - тянет Ника. Она меня терпеть не может. И скрыть этого не может, как ни старается. – Принцесса ты наша.

Вот именно. Принцесса. С продавцами не сплю.

Понедельник.


По дороге домой я останавливаюсь у супермаркета и покупаю восстанавливающий шампунь. Тридцать первого августа мои волосы приобрели рыжий оттенок. Зимой я крашусь в темно-шоколадный – почти черный – и покупаю светлую пудру. Бела, как снег, румяна, как кровь, волосы, как черное дерево – самая прекрасная часть сказки. От Матиаса Лелуша мне достались изумительные глаза – синие, невообразимо синие, нет цвета волос, к которому они б не подходили. Выразительные глаза. Кулаки у Матиаса, помнится, тоже были выразительные. Маму он частенько поколачивал. Я сидела в детской и читала себе сказки. До того, как научилась читать – а научилась я быстро, всегда была умницей, - я сама включала телевизор и вставляла в магнитофон кассету с мультиками. Но сказки из книжки были лучше. Там никто не пел, не танцевал, не разговаривал с каждым попавшимся на пути цветком. Я представляла, какой бы я была на месте Белоснежки замечательной падчерицей. Мачеха мне нравилась – она знала, чего хочет, и приучала приемную дочь к труду, и всегда держала себя в форме – а ведь она была постарше Белоснежки, - и не делала вид, что ей нет дела до семьи. Я думала, что мы с ней нашли бы общий язык.

Потом Матиас поднимался ко мне. Нет, меня он никогда и пальцем не тронул. Только дышал пивом изнутри, когда повторял истово: «Моя принцесса». Мама до сих пор уверяет, что его убили в пьяной драке на вокзале. Ей очень хочется, чтобы все было именно так. На самом деле мы не знаем, куда он делся. Сейчас у меня мамина фамилия, а имя - свое собственное. Летом я крашу волосы в золотисто-пепельный – на два тона светлее загара, очень эффектно.

Весной я непредсказуема.


Ищу на полках бальзам, парный к шампуню, и не нахожу. Все остальные в наличии. Оглядываюсь по сторонам. Мальчик-консультант уже спешит из глубины зала, улыбается заранее. На лице намерение не только успокоить покупательницу, но и взять номер ее телефона. А то и на чашку кофе пригласить. Я поправляю волосы – сейчас у меня довольно короткая стрижка.

- У вас проблемы? – восклицает он радостно, будто похоронил тетушку-миллионершу.

- Нет, - отвечаю я, зеркально отражая его неуемную и неумную радость. – Проблемы у вас.

Он увядает на глазах – удивительно забавно, ведь только что был воплощением девичьих грез. Теперь стоит – долговязый, костлявый, с вялыми мускулами под форменной рубашкой. Уши торчат.

- Почему у вас нет соответствующего бальзама? – показываю я шампунь. Он нервно шарит по полке, перебирает упаковки, потом начинает объяснять, что бальзам был, но вот буквально только что кончился, но завтра…

Я останавливаю его сухим «благодарю вас» - иначе не замолчит – и иду к кассе. Придется сегодня обойтись без бальзама. Завтра я заеду за ним в другой торговый центр, а об этом супермаркете следует забыть. Упущения в мелочах – это очень, очень плохо. Они подрывают доверие. Не в бальзаме дело.

Хотя и в нем тоже.


Вечер кажется мне короче обычного – наверное, из-за того, что я на минутку уснула после ужина. Странно. Обычно я ложусь в одиннадцать, а встаю в шесть. Каждый час сна до полуночи равен двум после нее. Быть принцессой – это работа. И дисциплина, почти армейская. Я пошла не в маму – у меня все по графику.

Если бы у меня была дочь, она бы это оценила.


Утром вторника я мою голову новым шампунем. Он пахнет камелией. Когда я на ощупь ставлю шампунь на полочку, мои пальцы натыкаются на что-то, чего там быть не должно. Глаза от неожиданности открываются, и пена попадает на слизистую. Промываю глаза, смываю шампунь со лба, с волос, слезы смешиваются с водой. Теперь глаз весь день будет красный, это неприятно. Ника будет уверена, что я плакала из-за мужика. Остались ли в аптечке капли? Надо посмотреть. Но сначала…

Я беру в руки незнакомый флакон. Это бальзам для волос с ароматом камелии. Тот, которого вчера не было в магазине.

Мне холодно.


Если это сделал вчерашний консультант, думаю я, привычно лавируя в потоке машин, если это он… Придется признать, что я абсолютно не разбираюсь в людях. А это не так. Моя карьера, мои немногочисленные любовники, даже официанты в моем любимом кафе – все подтверждает, что это не так.

Но и одну сотую процента нельзя сбрасывать со счетов.

Я трачу почти два часа, чтобы выяснить фамилию консультанта, потом адрес, потом съездить к его дому и от его мамы услышать, что ненаглядный сыночек вчера весь вечер просидел за компьютером. Прекрасно представляю сайты, которые он посетил. Но мою квартиру он не посещал точно.

У тебя проблема, Лея, говорю я себе, большая проблема. И тут я вижу ее.

Она сидит за таким же угловым столиком, что и я, только с другой стороны от входа, читает что-то с ноута и пьет кофе. Отсюда не видно, но, кажется, на ее тарелке такой же лимонный кекс. Она притягивает меня, как магнит. Я жадно изучаю длинные медные волосы, прямой нос в полупрофиль, длинные пальцы, держащие забытую чашку с остывшим кофе. Я даже чувствую его аромат – двойная арабика со сливками. Она в облегающих джинсах, нога на ногу. Туфля болтается на кончиках пальцев – вот-вот упадет. Есть в этом что-то неприятно знакомое.

Я жду, пока она уйдет – мне не хочется выходить первой. Но перерыв заканчивается, и я вынуждена подняться. Иду, как на расстрел, хочется обернуться и узнать, смотрит ли она. Я уверена, что смотрит. Оборачиваться глупо.

Выйдя на улицу, я бросаю взгляд за стекло. В кафе огромные окна – скорее, стоит говорить о стеклянном фасаде. Зал как на ладони. За угловым столиком никого нет. Я закрываю глаза и иду прочь, пока не налетаю на какого-то прохожего.

Она поднялась и вышла следом за тобой, говорю я себе. Свернула у тебя за спиной в другую сторону. Села в машину. Ты ничего не могла увидеть, потому что ничего подобного не ожидала.

Я принимаю этот вариант за неимением иного.


Среда.


Четверг.


Пятница.


Пятницей заканчивается рабочая неделя. Я не пью – в понимании моих сослуживцев. В моем понимании бокал белого сухого – в знак единства с коллективом – уже перебор. У меня слабая устойчивость к алкоголю. Тоже папино наследство. Хотя возможно, что и мамино.

Первое, что я вижу, когда в прихожей загорается свет – портрет. Карандашный набросок на большом листе ватмана. Совсем юная девушка – шестнадцать-семнадцать, не больше. Но я узнаю ее. Это она, повзрослевшая, вчера – нет, уже три дня назад – была в кафе.

Я подхожу к рисунку вплотную, забыв снять туфли. Ватман криво приклеен к обоям прозрачным скотчем. Бумага выглядит не новой – края потерты, и этот налет времени – серый, пыльный, ветхий, позволяет безошибочно опознать даже очень бережно хранившуюся вещь. Жирные, свободные коричневые штрихи, разлет бровей, прямой нос, едва намеченные волосы – это, несомненно, она, я готова спорить на что угодно. Ее глаза, которые мне так и не удалось увидеть, смотрят наивно и строго.

Обеими руками я сдираю рисунок со стены, с клочьями обоев, намертво прилипших к скотчу, и кучей запихиваю в пакет для мусора. Лучше сразу выбросить его в мусоропровод, но мне страшно покидать квартиру. И оставаться здесь наедине с неизвестно откуда взявшимся портретом тоже страшно. Я выбрасываю пакет на лоджию и плотно запираю дверь. Достаю из бара подаренную кем-то из бывших бутылку коньяка, наливаю в первую подвернувшуюся рюмку – руки дрожат – и почти мгновенно проваливаюсь в сон. Наконец-то мое скоропостижное опьянение приносит пользу. Последняя мелькающая в голове мысль – мне страшно просыпаться.


Но я просыпаюсь. На часах восемь, и вот-вот раздастся мелодия будильника: субботняя, неторопливая. Суббота – мой день. Воскресенье – божий.

Суббота – неторопливый шопинг, неторопливый кофе, неторопливые процедуры в салоне. Неторопливый вечер с любимым фильмом и любимым шоколадом. Суббота бесконечна в моем представлении, ее знак – число «пи», ее символ – восьмерка, ее запах – пилинг и горький шоколад. Прекрасен день субботний, ибо располагает к миросозерцанию. Я гуляю по парку, я миросозерцаю, у меня начинают замерзать ноги, потому что у сентябрьских вечеров промозглое дыхание. «Пора домой, принцесса, - напоминаю я себе. – Тебя ждут «Римские каникулы».

На самом деле я не знаю, что меня ждет, и бесконечная суббота превращается в бесконечную пытку. На полдороге я уже тороплюсь, я спешу домой. Не дождавшись лифта, взлетаю по лестнице со своими четырьмя пакетами, цепляясь их углами за стены, распахиваю дверь, свет зажигается автоматически, и со стены на меня смотрят четыре рваные дырки – следы вчерашнего скотча. Я стараюсь дышать медленно и ровно, а потом подскакиваю, как укушенная, и оборачиваюсь назад – к незакрытой двери.

Там никого нет. Благослови субботу, господи.

Я развешиваю обновки в шкафу, наслаждаясь каждой – принцесса Лея, у которой есть свой шкаф, и свои деньги, и свои наряды, и свой шоколад на уютном диване; переодевшись, снимаю макияж, убираю волосы, наношу быструю тонизирующую маску. Пока кожа отдыхает, готовлю кофе, ставлю поднос на журнальный столик, кладу рядом пульт и иду в ванную. Смываю над раковиной маску и поднимаю голову, чтобы глянуть в зеркало.

Мой визг слышат, пожалуй, и на первом этаже. Скажу, что увидела мышь, думаю я, пока глаза снова и снова пробегают короткое, четко написанное на зеркале губной помадой «Привет». С большой буквы и без знаков препинания, отмечаю я. Возможно, это важно. Маньяков ловят на мелочах.

Спиной вперед я выхожу из ванной, резко разворачиваюсь, захлопываю дверь и окидываю взглядом небольшой коридор. Он пуст. Короткая перебежка к кухонной стойке – и длинный тонкий нож, больше похожий на оружие, чем на столовый прибор, у меня в руке. С ножом и плиткой шоколада я добираюсь до дивана, и включаю «Каникулы». Несравненная Одри знакомится с Римом, а я – с балансировкой ножа, которым никогда не пользовалась: я редко готовлю дома, и почти никогда – мясо. В половине одиннадцатого я заставляю себя дойти до спальни и лечь под невесомое, теплое, надежное одеяло. Я закрываю глаза, выключаю лампу и обещаю себе не шевелиться, не смотреть и не думать. Пойти перед сном в душ меня не заставит сегодня никакая сила.


Утром солнце заливает квартиру до последнего уголка. Я беру новую губку, средство для чистки стекол, кусок мягкой фланели и иду в ванную, как принцесса Лея – на заседание, кажется, галактического совета. Идеально чистое зеркало отражает только мою суровую решимость. Мы играем в гляделки, пока я не пшикаю ему в лицо средством из баллончика. И тру стекло с остервенением, пытаясь стереть единственное, что там есть странного: себя зазеркальную, с бледными губами, трясущимся подбородком и глазами, как у гунганов. Потом лезу в душевую кабинку и долго-долго стою под струями горячей воды. Она льется на лицо, на закрытые веки, смывает холодный вчерашний вечер и потную ночь. Открыв наконец глаза, я выхожу из кабинки, распаренная, красная. Мне плевать, сколько за дверью маньяков, я не буду спать с ножом и бояться собственного дома. Пусть они меня боятся.

Но в квартире предсказуемо никого и ничего нет.


- Кто тебя так? – интересуется Ника. Ее заспанное лицо преображается: наверное, в постели ей стоит рассказывать сплетни и слухи, чтобы получить феерический секс. Мой покрасневший глаз озаряет ее день.

- Гуляли в парке, хлестнуло веткой, - я смотрю ей в глаза немигающим взглядом, очень серьезно, жду следующего вопроса, который уже соскальзывает с блестящих губ, как лыжник с трамплина.

- С кем?

Я продолжаю смотреть на нее. Не мигая. Улыбаясь. Долго. Это способно смутить даже Нику.

- Не мое дело? Ну, поня-я-ятно, - она отворачивается к компу. Я знаю, какие картинки мелькают у нее в голове: быстрый секс у большого дерева, расстегнутый плащ, задранная на пояс юбка, волосы, цепляющиеся за шершавую кору, шелуха листьев, сыплющаяся в глаза… Как она умудряется видеть что-то общее между мной и героинями дамских романов, я не понимаю. Как не понимаю и секса наспех. Но я не знаю способа заставить ее думать иначе. Она мыслит в категориях секса. Иногда выходит даже смешно, но чаще глупо.

Секс вообще глуп, но приятен. Как Ника.


Она опять сидит в моем кафе, на том же месте, что и в прошлый раз, и снова я замечаю ее не сразу. А когда замечаю, первое, что бросается в глаза – рыжий оттенок волос. Она покрасилась в тот же цвет, что и я. Это так неприятно, что у меня мелькает мысль подойти и… И что?

Навязывать знакомство – неприлично. Задавать незнакомым людям личные вопросы – неприлично. Подсматривать за другими – неприлично, но от этого я удержаться не могу.

Сегодня она в темно-серой офисной юбке, колени открыты, у нее очень красивые ноги. Сегодня она пьет кофе и что-то сосредоточенно печатает, не отрывая взгляд от монитора. Губы сжаты, и помады на них нет. Я вспоминаю ярко-красную, которая с «Приветом», и мысленно примеряю на ее лицо. Чудовищно. Хуже, чем у актрис в порно или у Ники на последнем корпоративе. Я жду, когда она уйдет, но, похоже, у нее свободный график. Более свободный, чем у меня. Я сижу до последней возможности, но звонок шефа выдергивает меня из-за стола. Выхожу из кафе так быстро, как только могу, и оглядываюсь через стекло на ее столик. О черт.

Официант с видом экскурсовода ведет к заказанному месту большую компанию – родители, дети, шарики, руки. Я стараюсь разглядеть незнакомку, но тщетно. Ненавижу дружные семьи и семейные посиделки. Ненавижу, когда мне мешают, даже в мелочах. Ненавижу дежурную офисную улыбку. Она не обязательна ни для кого, кроме меня – я не люблю изменять себе. Принцессы остаются принцессами даже у разбитого корыта, и это уже не сказки.


Вечер, ванная, зеркало, и ровная строчка по стеклу – «Добрый вечер».

Я чувствую запах помады – жирный, красный, дешевый. Вижу руку, которая это писала – узкая кисть, худые пальцы, короткие ногти с бесцветным лаком. «Дайте самую яркую», - говорит она опешившей продавщице. Зажимает блестящий футлярчик в кулаке, потом сует в карман. Ей даже в голову не приходит положить его в сумочку. Она выходит из подъезда, использованная вещь мешает в руке. Она швыряет футлярчик в урну, машинально отряхивает руки…

В офисных туфлях, на ходу натягивая куртку поверх легкой домашней одежды, я бегу вниз. Ступени мелькают перед глазами, как клавиши пианино – серые, серые, серые. Переворачиваю правую урну – окурки, фантики, баночки из-под йогурта, что-то склизкое… потом я залезу в ванну и отмоюсь до скрипа, до блеска, до одури. Левая урна – снова окурки, салфетки, шелестящие упаковки, золотистый, совершенно новенький тубус…

Все еще на корточках, снимаю колпачок, выкручиваю помаду. Дешевая красная. Верх стерт ровно, плоско, как никогда не стирается о губы.

Соседка снизу, с огромным пакетом из ближайшего гипермаркета, смотрит на меня как на привидение. Как на сумасшедшее привидение.

- Случайно выбросила, - говорю, выпрямляясь и демонстрируя помаду. – Дорогая.

Плевать, она все равно ничего не понимает в косметике.

Не забыть заплатить дворнику, чтобы убрал мусор.

Не забыть отмыть с рук это дерьмо.

Не забыть что-нибудь сделать с помадой.

Приняв душ, в халате и полотенце, я беру помаду с полочки и, подумав секунду, пишу на зеркале: «Здравствуйте! У вас какие-то проблемы?»

Вежливость – это тоже оружие. Не хуже любого другого.

Остаток вечера я провожу совершенно спокойно. Я уверена – ответ будет только завтра.

Понедельник.


Во вторник вечером на зеркале написано: «Проблемы у тебя». Мне кажется знакомой эта фраза. Где я могла ее слышать?


Я просыпаюсь на дне океана, серая толща давит на меня из окна. Ненавижу осень. Дождя нет, но кажется, что он есть. Черные дорожки парка, мокрые от висящей в воздухе влаги, ползут блестящими змеями под деревья в поисках укрытия. Но укрытия нет, есть только слипшаяся листва и дрожащие от холода голые деревья. Я хочу закрыть жалюзи и вернуться в свой бежевый мир, но в нем слишком уютно для среды. Мне нужно привыкнуть к осени хоть немного к тому моменту, когда я вступлю с ней в непосредственный контакт.

Серость не сплошная, она имеет свои оттенки, совершенно ужасающие оттенки: грязной ваты в сухой золотой день, и с этим я готова смириться; зеркального отражения в мокром тротуаре, и это тоже терпимо; воды в ведре, которой только что перемыли общественную лестницу, и это просто нестерпимо. Сегодня придется надеть куртку.

Как и следовало ожидать, машина не завелась. Я думаю, что сырость съела ее изнутри, как червь яблоко.

Бегу от остановки маршрутки и вдруг замечаю впереди явно знакомую спину.

Она сегодня тоже в куртке, в перчатках и, возможно, где-нибудь в ее кармане лежит неначатый столбик вульгарной красной помады. Ее спина изящна, как дорийская колонна, и рыжие тициановские волосы плещутся как флаг на резком осеннем ветру. Я ускоряю шаг – не потому, что хочу догнать, а потому, что хочу догонять, идти и идти за ней, ежась от холодного ветра, приноравливаясь к ее походке, ее шагам, длинным и быстрым, стараясь поймать в промозглом воздухе ее запах, наверняка это будет хвоя и лимон, или зеленое яблоко, или мирра и сандал, и душные пачули, совсем не похожие на осень…

- Куда ты так бежишь, Леа! Стой!

Черт бы тебя побрал, Ника. Черт бы тебя побрал и унес в свое адовое царство, где длинные языки лижут раскаленные сковородки – занятие как раз для тебя, Ника, тебе бы понравилось, нет лучшей возможности почесать языки…

- Лея, - повторяю я машинально. – Доброе утро.

- Ты, как всегда, сама мисс Неприступность, - говорит она, а глаза оглядывают меня в поисках ответов на вопрос, как я провела вчерашний вечер. Я улыбаюсь про себя, я знаю, что, как обычно, безупречна…

- Что это? – и ликование Ники забирается под мою куртку зябкой лапой.

- Что?

Ее палец тычет куда-то мне под горло, я достаю из сумочки пудреницу, ее круглый глаз ищет в серости неба мое лицо, шею, и я застываю, как холодец, видя на своей шее след жирной красной помады, испачкавший воротник белой рубашки.

- Что? – почти кричит Ника. – Что это?

- В маршрутке… машина сломалась, - выдавливаю я. – Мне нужно умыться, немедленно. Где у нас туалет?

Ника смотрит на меня круглыми, как у рыбы, глазами, указывая куда-то в дальний угол вестибюля.


В туалете я стираю помаду бумажными полотенцами и пытаюсь застирать под струей воды воротник блузы. Жидкое мыло плохо справляется, но я тру и тру, добиваясь безупречности и время от времени прикасаясь рукой к шее, туда, где была помада. Может быть, стоит потереть мылом и кожу? Нет, я не успею, я и так уже опаздываю. Выхожу из туалета с мокрым пятном на воротнике, плече и груди. Под пиджаком это почти незаметно, только воротник, но я чувствую, как льнет ко мне мокрая ткань – как слизняк, как скользкая палая листва. Я хочу домой, под горячий душ, но он недостижим. Я беру себя в руки, вспомнив напоследок об изящной спине, что мелькнула сегодня у меня перед глазами. Я хочу рисовать на ней мишень красной помадой, хочу вывалять ее в осенних листьях, хочу…

- Да, конечно, отчет сейчас будет у вас на столе.

Я открываю файл, и в то мгновение, когда монитор еще чист, испытываю ужасное ощущение провала – я не сделала работу, я занималась чем-то другим, у меня ничего нет…

Отчет оказывается в полном порядке. Безупречен, как всегда.

Еще два дня, и на нас холодной волной, несущей трупы листьев, накатывают выходные. Я защищаюсь от них зонтиком из новых фильмов и старых телефонных номеров… то есть, конечно, не защищаюсь – я просто заполняю свободное время общением с приятными мне вещами, а свободное пространство внутри – членом Оуэна, Оуэна Хайнса. Он тоже приятен. Я звоню ему в пятницу вечером – ванильный кекс, крепкий чай и красная помада: «Что ты делаешь в эти выходные?» - звоню и спрашиваю, чем они занят в эти выходные, и его растерянность течет ко мне по несуществующим проводам и выливается из трубки запахом нагретой пластмассы и вспотевших ладоней. Я не звонила ему, наверное, полгода или года два. Он приезжает с красными розами, и я успешно подавляю первый порыв – выбросить их в мусорное ведро вместе с Оуэном, потому что он нужен мне на эти выходные. Мы занимаемся с ним сексом, как механические кролики, в спальне и на кухне, и в гостиной, где сплошь бежевый уют. К концу воскресенья я раздвигаю жалюзи, и растолкавшее облака солнце бьет по глазам наотмашь слепящим лучом. Оуэн подходит сзади, обнимает меня за талию, и его руки накрывают грудь, как палая листва сырую черную землю. «Уходи», - говорю я. «Что?» - переспрашивает он еще настроенным на постель низким голосом. «Завтра на работу, - я поворачиваюсь в кольце его рук и вижу лицо, на котором безжалостное солнце с ловкостью опытного карикатуриста прочертило каждую морщину и складку. – Мне нужно выспаться». С его лица медленно сползает кроличье выражение, сменяясь привычным обликом успешного финансиста. За это он мне и нравится: Оуэн знает разницу между одним и другим, он не смешивает секс, работу и личную жизнь. «Я тебе позвоню», - говорю я и закрываю за ним дверь.

Теперь можно, и я вытаскиваю из вазы букет, чтобы запихать в мусорное ведро. Длинные стебли упруги, они не ломаются, я складываю цветы пополам, но их гибкие души хотят на свободу, рвут пластиковый пакет, на пол летит яичная скорлупа, остатки цветной капусты, использованные ватные диски. Столько грязи! Собираю ее, толкаю в пакет, розы вышвыривают все обратно, будто это какой-то чертов пинг-понг. Пинг! – бью я кулаком внутрь пакета, понг! Вытираю лицо и продолжаю уборку, пока рваный в клочья пакет не сдается на мою милость. Я упрятываю его в целый и несу к мусоропроводу, а, вернувшись, мою руки с мылом. Вода жжется, мягкое мыло жжется, я поднимаю взгляд к зеркалу и вижу красную помаду на своем лбу. Отшатываюсь, вглядываюсь. Нет, это кровь из царапин.

Руки приходится заклеивать пластырем, порезы слишком глубокие.

- Кошка, - говорю я Нике в понедельник утром. – Ужасная кошка.

- У тебя нет кошки, - заявляет она.

- Ты понятия не имеешь о том, кто у меня есть, а кого нет, - отрезаю я холодно.

- Но у тебя нет кошки, - она ставит локти на мой стол, так что ее лицо оказывается ко мне ближе обычного. Я могла бы начертить зигзаг на ее лбу своим малиновым маркером.

- Нет, - качаю я головой. – Это была помоечная кошка. Прыгнула на меня прямо из мусоропровода. Мне повезло, что не вцепилась в лицо.

- Повезло, - с сожалением говорит Ника и уходит. Царапины саднят под белым пластырем. Я исчеркана белым, как море – чайками. Чайками-помоечницами.

Все сходится.


Я лихорадочно не тороплюсь домой вечером, перекладываю с места на место холодные степлеры холодными руками, трижды проверяю, выключен ли компьютер, потом срываюсь с места и несусь на стоянку, ищу глазами свою машину, обмирая, когда не нахожу, и возрождаясь, когда вспоминаю, что машина сломалась. Маршрутка двигается рывками, как испорченная заводная игрушка, я не выдерживаю, рывком открываю дверь, оставляя за спиной жидкий, как рабочий кофе, мат, и бегу к ближайшему метро. Под землей на меня снисходит умиротворение, здесь все так правильно, разумно, четко устроено, здесь моя душа отдыхает от плохо смазанного механизма будней, здесь мы так глубоко, что я даже не слышу скрипа его шестеренок. Покачиваясь в такт плавному движению вагона, я смотрю через двойное стекло на пассажиров соседнего нелюбопытным взглядом посетителя океанариума и вдруг вижу знакомую челку, знакомую голову, склонившуюся над книгой. Длинная рыжая прядь свисает, закрывая профиль, покачивается, как маятник, ее изгиб совершенен, думаю я, даже локоны Белоснежки – как черное дерево – проигрывают ему, весь мир проигрывает этому прекрасному изгибу. Поезд начинает тормозить, она захлопывает книгу, поднимает голову, сейчас она встанет, повернется к выходу, я увижу ее лицо, я увижу…

Здоровенный бритый парень загораживает ее, мою принцессу за двойным стеклом, и я даже не успеваю увидеть, накрашены ли сегодня ее губы красной помадой. Я прорываюсь через толпу входящих – еще один матерный взрыв, - но в метро «час пик», и у меня нет никаких шансов. Неужели я почти застала ее? Но почему она ехала в одну со мной сторону? У нас диаметрально противоположные направления. Мне сейчас нужно направо, значит, она свернула влево. Я смотрю влево, ища в толпе ее след, ее незримый, призрачный след, который она не может не оставлять, и быстрым шагом иду в ту сторону, поднимаюсь по эскалатору, выхожу на улицу, где опускаются сумерки и зажигаются фонари. Мира так много, а ее так мало; но в моих руках есть тонкая красная нить, жирный след на стекле, который обязательно приведет меня к ней.

«Тебе понравилось?» - через все зеркало, наискосок, вопросительный знак наезжает на тонкую белую рамку – ей не хватило места, она писала очень крупно, она кричала!

Не отводя взгляд от зеркала, от надписи, от своей улыбки в темном стекле, я опускаю руку и нашариваю на полочке тюбик. Я не знаю, что хочу написать, не знаю, стоит ли вообще это делать, но моя правая рука – она знает, она уже пишет, аккуратно, буква к букве, с ровным превосходством: «Ревнуешь?»

Я широко улыбаюсь, когда выхожу на кухню, улыбаюсь, как растущая луна, как клоун на арене улыбается красным ртом. Взять стакан мне мешает что-то, зажатое в кулаке. Надо же, она забыла свою помаду. Нужно будет выбросить ее… потом. Я пью коньяк, вспоминая, что забыла принять душ. Он подождет, конечно же, он подождет. До утра.

«До утра», - пишу я через ореховую столешницу, и «а» кокетливо изгибает хвостик, помахивает им, как заблудившийся, но не потерявший веру в человечество щенок. Мне некогда спасать его, некогда выводить к дому и давать миску, полную костей. Кажется, я уже сплю…


Утром времени недостаточно, чтобы убрать жуткий бардак, который я умудрилась устроить с вечера. Я успеваю снять вчерашнюю косметику, расплывшуюся, прекратившую меня в подобие голливудского вампира с неестественно красными губами; но отпечатки от складок рукава – подушкой мне сегодня служил собственный локоть - способен свести только долгий контрастный душ. Еще минуточку, говорю я себе, наслаждаясь горячими струями, еще одну только минуту. Минуты убегают в водосток, и я, чертыхаясь, ищу колготки, свежую блузу, подходящие туфли, крашусь привычными, отточенными движениями – кажется, я могла бы сделать это в темноте. Я всегда покупаю одни и те же тени, одну и ту же тушь, и помады расставлены на палочке в строго определенном порядке, от золотистого песка до нежной карамели. Ничего красного, ничего вызывающего.


- Ты никогда так не делала, - говорит Ника как-то испуганно, когда мы делаем перерыв на кофе. Совсем небольшой перерыв: работы много, ко мне не подходят даже поболтать, как это обычно бывает. Обводя взглядом отдел, я замечаю, как головы склоняются ниже к мониторам. Очевидно, у нас аврал. То есть, конечно же, у нас аврал.

Мне некогда даже выйти в кафе. Интересно, она сегодня там?

- Что ты имеешь в виду? – раздраженно спрашиваю я у Ники.

- Прическу… и это, - машет она рукой перед лицом. Своим. Я трогаю еще влажный узел на затылке. Никогда не ходила с такой учительской прической.

- Что «это»? – я достаю пудреницу. Мне кажется, что такое уже было, когда-то недавно.

В зеркальце отражается густо-красное, как киношная рана или настоящая роза. Это мои губы.

Дома я первым делом бросаюсь к туалетному столику. Золотистый песок, нежная карамель, прозрачный розовый… Открываю тюбики один за другим, роняю, тороплюсь. Красный, красный, красный. Пятнадцать дешевых красных помад в тюбиках известных фирм. У моей принцессы странное чувство юмора. Мне нужно сменить замок. Я займусь этим завтра.


- Что это, Леа? – спрашивает шеф, бросая передо мной на стол несколько рисунков в прозрачной папке. «Лея», - шепчу я беззвучно, вставая со стула. Опасно нарушать субординацию, когда шеф в гневе. Я хочу быть подальше от этих рисунков.

- Их рисовали кровью? – шучу бескровными губами. Сегодня я обошлась без помады. Шеф смотрит на меня тяжелым, как у Вия, взглядом, губы его едва шевелятся, он определенно взбешен.

- Заказ был на серию эскизов: карандашная графика, Принц и Принцесса, единственное цветное пятно – логотип заказчика в финале каждого ролика. Ролики планировалось начать делать вчера на основе созданных тобой персонажей, - монотонно перечисляет шеф. Мне хочется спрятать лицо в ладони, но я не могу поднять ни рук, ни взгляда, я смотрю на злосчастные эскизы, на длинную прядь, спускающуюся от виска принцессы, на кроличьи зубы принца, и не могу вспомнить, когда я их рисовала.

- Но ведь персонажи неплохи, - выдавливаю я наконец. Шеф молчит, солнце ползет по моим эскизам на восток.

- Неплохи, - признает он наконец. – Но заказчик хотел романтическую историю любви, а не набросок резни бензопилой.

Так вот почему на эскизах столько красного, догадываюсь я. У Принца отпилена рука, кровь хлещет фонтаном, залив его рубашку, сапоги и платье смеющейся принцессы.

- Так что они хотят рекламировать? – спрашиваю я со слабым намеком на улыбку. – Непрожаренные бифштексы?


Домой я возвращаюсь за полночь, выпив неимоверное количество чашек кофе и закончив всю запланированную серию и кое-что – сверх того. Глазам больно от сверкания хрома, от красных пятен помады. Я быстро принимаю горячий душ и падаю в постель, в привычное тепло, в мертвый сон.

Мертвый сон – это когда сны мертвы.

Ничто не мешает мне выспаться. Я открываю глаза задолго до будильника и успеваю привести в порядок не только себя, но и квартиру. Здороваюсь с соседкой, как бабочку, ловлю ее улыбку и мимоходом бросаю в мусоропровод пакет с дюжиной тюбиков красных помад. Машину уже пригнали из ремонта, она нежно урчит, беря с места, она тоже скучала. Ника грустнеет, увидев меня, она явно рассчитывала на новые «странности»; шеф смотрит одобрительно.

- Можешь, когда хочешь, Леа, - говорит он, перебирая мои вчерашние работы. – А эта особенно хороша.

Я смотрю на то, что он мне показывает: мой внеплановый эскиз. Принцесса стоит на станции метро, явно ждет кого-то; ее профиль полускрыт длинной прядью. Принц стоит за стеклом подъезжающего вагона, но Принцесса не видит его, она напряженно вглядывается в лица пассажиров, она ищет…

- Дверь медленно открывается, за ней обнаруживается логотип заказчика. Принцесса счастлива, ведь ее мечты сбылись, - шучу я. Шеф кривит губы – я его насмешила.

- Я Лея, - негромко напоминаю я, выходя из его кабинета.


«Я Лея, - твержу я себе, открывая дверь квартиры. – Леялеялея…»

За дверью меня встречает темнота, теплая, душная, незнакомая. Кошачьего урчания кондиционера не слышно, пахнет перегретой пластмассой, светильники не приветствуют мое появление. Я не узнаю свою маленькую крепость. Что она с ней сделала?

Торопливо шарю в сумке в поисках телефона, что-то падает на пол, на мою ногу, я взвизгиваю от неожиданности, телефон вдруг тычется в ладонь, и я вцеплюсь в него, как в единственное спасение. Подсвечивая экраном, ищу на полках спички или зажигалку – должно же у меня быть что-то на такой случай, не бежать же к соседям, я вообще плохо знаю соседей, у нас не принято… Звонок застает меня врасплох, я роняю мобильник, ищу его, опустившись на корточки, а он все звонит и звонит. Он будет звонить вечно, понимаю я, мне ни за что не найти его в темноте, а он будет звонить и звонить, и неизвестный абонент будет ждать ответа.

Пока я не смотрю на экран, абонент мне неизвестен.

Неизвестен.

Неизвестен.

Абонент Шредингера.

Нашариваю телефон с ощущением дежа-вю, и он тут же замолкает, как кошка, которую погладили по голове. Смотрю на экран, не веря своим глазам, проверяю список пропущенных звонков. Он пуст. В сообщениях – цифра «один». Я долго раздумываю перед тем, как нажать «просмотр», и немного меньше – перед тем, как открыть глаза.

С закрытыми глазами страшно, даже в темноте.

«Какая же ты сладкая дрянь!»

Неправда! Это неправда, я Лея Данглтон, я сегодня сдала прекрасный проект, меня хвалил шеф, у меня своя квартира, и машина, и счет в банке…

«Как тебя зовут?» - набираю я, не попадая по кнопкам. Здесь слишком жарко, слишком душно, наверное, нужно открыть окно… Хотя сидеть на полу очень удобно, почему я раньше никогда так не делала? Слабый, едва уловимый глазом свет падает из окон – так светят огни большого города на уровне девятнадцатого этажа. Снизу все кажется совсем другим: холодильник – заснеженная скала, потолок недостижимо далек, диван и кресла бродят по гостиной, как мамонты по древним степям. Надо бы добраться до дивана, надо бы, надо бы, надо бы…


Утро пахнет свежестью, поток солнца льется через раздернутые портьеры, как я люблю. Под легким одеялом хорошо, его голубые складки, как море, и солнце ползет по ним к моим волосам, чтобы зажечь в них мелкие искорки. И на столе солнце, и на кофейной чашке, и в сахарнице, где сугробом сахар, и на фольге от шоколада.

Лениво пью кофе, будто сегодня суббота. Понедельник начинается в субботу, а пятница - в четверг. Прекрасны четверги, прекрасны солнечные дни, и мир прекрасен, упакованный в объемы моей квартиры.

Аккуратная надпись в углу зеркала: «Вчера тебя слишком долго не было».

Душ отменяется.

Я звоню шефу и прошу день отгула. Он возражает, но я умею быть настойчивой, когда мне нужно. А сейчас мне очень нужно.

Слесарь, прибывший от фирмы бытовых услуг, насвистывая, принимается менять замки. Обещание двойной оплаты всегда пробуждает в людях хорошее настроение и трудолюбие. Пока он работает, я снова звоню на фирму и настойчиво прошу описать присланного ко мне человека. Я не параноик, отнюдь нет, это элементарные меры предосторожности. Фирму я выбрала, наугад ткнув в справочник.

Сама я принимаюсь за детальный осмотр квартиры. От прихожей до туалета: по кругу, ничего не пропуская, каждую вещь, каждую стенку, каждый стыковочный шов. Если искать долго и тщательно, что-нибудь обязательно обнаружится. Я примерно представляю, как устанавливают «жучки» - мы делали рекламу одной частной фирме…

Я не нахожу ничего, кроме короткой царапины на дверце электрощитка. Комплект блестящих новеньких ключей холодит ладонь. Остается купить новый телефон. Это занимает не более получаса, потом я балую себя пирожным и парком – четверть часа шуршащей листвы и сухих, пыльных запахов. В аллеях пусто и покойно.

Дома на зеркале короткое «Дура…», точки устало загибаются вниз, как выдох. Я тону в темном стекле, склоняясь к нему, прижимаясь лбом, смазывая точки в запятые. В зазеркалье такая же ванная, как у меня, такой же халат на крючке, такой же шампунь и бальзам для волос, использованный примерно на треть. Странно, я ведь им почти не пользовалась. Она приходит ко мне, чтобы помыть голову? Я смеюсь, и звуки улетают в зазеркалье, в темную глубину, откуда не доносится даже эха.

Пятница перед бездонными, как пропасть, выходными, и я ловлю себя на желании задержаться с подвыпившими коллегами. Сегодня мне мила предсказуемость; она расправляет вокруг меня свои пошловатые крылья, как кокон, как щит, как эгиду бога корпоративной пятницы – прыщавого сатира-недоростка. Взгляд скользит по лицам окружающих, шутки-конькобежцы скользят по поверхности мозга, озеро покрыто льдом, и нет никакой глубины – только непрошибаемая твердость… Нужно позвонить, я ведь обещала.

Палец зависает над кнопкой быстрого набора. Механические кролики и руки, влажные, как палая листва. Не хочу.

Девушка смеется, сильно запрокидывая голову. У нее красивая короткая шея, короткая стрижка, короткие ухоженные ногти. Она пишет рекламные тексты, курит, любит яркие стикеры и кактусы, которыми уставила весь стол. Ее зовут Кира и, говорят, она лесбиянка.

Я салютую ей бокалом и слегка улыбаюсь.


Кира малоразговорчива, но мила, и в такси ведет себя очень прилично, настолько прилично, что я начинаю испытывать к ней уважение. В лифте она прислоняется ко мне и проводит ладонью по шее в вырезе блузки. Это довольно приятно, по коже пробегает холодок.

Я открываю дверь – новый замок успокаивающе туговат, мы входим внутрь, свет загорается, как обычно, мир продолжает жить по моим правилам. Кира в этом освещении не похожа на офисную, она кажется моложе, а ее макияж – чужеродными пятнами. Одно из таких пятен, бордовое, слишком близко к моему лицу, и я отклоняюсь. Сначала в душ, говорю я нейтрально и показываю ей, куда идти. Из душа она выходит совсем домашней, незнакомой, стерильной.

- Зеркало чистое? – интересуюсь я.

- Я была достаточно аккуратна, - кажется, она обиделась. Нужно что-то сказать.

- Можешь тут что-нибудь… придумать, - машу я рукой. – Я быстро.

Зеркало и в самом деле чистое. И вряд Кира настолько аккуратно, чтобы смывать с него чужую помаду.

Она заходит в ванную следом за мной, голая, открывает дверцу кабинки, вода брызжет на кафель, на коврик – придется потом высушить. Ее руки той же температуры, что вода, почти неощутимые ладони, стекающие по телу вместе со струями, расслабляющие, нестрашные. Сосок, плотно зажатый губами – это тоже нестрашно, и горячий язык, и… Я вскрикиваю. Не люблю боли.

- Я больше не буду, прости, - шепчет она от моей груди. – Просто ты такая сладкая…

Я не сладкая!

Я молчу и слегка постанываю, когда ее пальцы изучают меня изнутри, умело и уверенно. Она седлает мое бедро, трется об него, ее груди прижимаются ко мне, пальцы тоже прижимаются, давят, трут, скользят. Это не противно, неприятен только жар между бедер и такой же – на бедре, и слишком горячее дыхание на шее: она не попыталась поцеловать меня. Поэтому я терпеливо жду, когда она обмякнет, и даже улыбаюсь, когда она спрашивает, можно ли остаться.

Она опытна, достаточно нежна, ухожена, и я без усилий имитирую оргазм каждый раз, когда она этого ждет. Засыпать с ней приятнее, чем с Оуэном: она не говорит о себе. Я бреду с ней через бесконечную пустыню выходных, где нет ни одного темного озера. Нет, это не худший вариант.

В понедельник утром мне снятся рыжие пряди и длинные пальцы, крошащие лимонный кекс, крошащие меня, как лимонный кекс, и я с наслаждением рассыпаюсь в крошки, подставляюсь под пальцы, собирающие их со стола, под слизывающий их с пальцев язык. Могут ли быть сдержанными крошки лимонного кекса? Раскроши меня, собери меня, позволь мне быть громкой, позволь…

- С добрым утром, - шепчут мне в ухо, и я чувствую реальность губ на своей щеке, испачканных пальцев, ползущих по бедру, чужого лица на соседней подушке.

- Кажется, пора на работу, - говорю я.


- Ты сегодня свободна? – негромко спрашивает Кира, проходя мимо моего стола вечером.

- Нет, - отвечаю я раньше, чем успеваю осмыслить вопрос. Я больше не хочу в пустыню, песок до сих пор скрипит на зубах, я тороплюсь к своим темным озерам, и плевать мне на всех, кто провожает меня странными взглядами.


Я готова ко всему – только не к тому, что дом встретит меня таким же, каким я оставила его утром. Я тщательно проверяю зеркала, они молча улыбаются мне, огромные глаза, глядящие из другой жизни. Можно заварить чай, забраться на диван с ногами и смотреть, как рука Амели Пулен жадно ныряет в мешок с фасолью – пальцы судорожно вздрагивают от наслаждения. Я машинально наполняю чайник, он тяжелеет и тянет руку вниз, я опускаю его на блестящее дно раковины, и качающийся бельмастый глаз воды слепо смотрит на меня, ищет мое лицо. Отшатываюсь, не глядя хватаю с вешалки куртку и сбегаю по ступеням, только на первом этаже вспоминая о существовании лифта. Город пасмурен и хмур, рыжие и серые листья уходят из него по асфальту, как крысы, и ветер хохочет им в спину, раздувая щеки. В парке безлюдье, безптичье, бескрасочье: черное и желтое, охра и сажа, и кленовый сурик, как пятна дешевой помады. Пруд дышит сыростью и холодом, дрожит от ветра, и мое отражение расплывается, множится и искажается: рыжие пряди кажутся длиннее, глаза чернее, губы греховнее. «Это ты, - настойчиво твержу я себе, - это ты, там, в воде, в темном зеркале». «Это я, - кривит губы отражение, глумливо соглашаясь с моими словами, - это я». Что-то падает мне на голову, я вздрагиваю от неожиданности и отрываю от перил занемевшую и покрасневшую руку – я забыла перчатки, - чтобы снять лист клена, вцепившийся в волосы скукоженной красной пятерней. Я с отвращением отбрасываю эту высохшую кисть и краем глаза замечаю, что отражение наблюдает за мной, веселясь моему страху. Отражение, вода, зеркало… Я тоже смеюсь. Все так просто?

Ноги замерзли и плохо слушаются, когда я ковыляю домой, будто торопящийся паук-инвалид. Я не думаю о том, что каблук может подломиться, что я могу упасть и повредить себя. Дома я стягиваю сапоги и колготки, растираю ладонями красные, горящие бедра и икры, лезу в душ и стою под теплыми струями, пока не вымываю из себя осень, всю, до капли. Высушив волосы, я иду в гостиную. В раковине вода обтекает переполненный чайник так идиллически совершенно, что мне жаль закрывать кран. Разве я нашла бы разгадку, если бы не вода? Я опускаю рычаг, и отражение смотрит на меня из чайника, как из миниатюрного пруда – темный глаз, уголок греховных губ. Я отворачиваюсь и оказываюсь с ним лицом к лицу – с большим зеркалом в моей гостиной.

- «Жучки» становятся все миниатюрнее, - говорю я, ведя ладонью по узкой гладкой раме. – Разве можно было подумать, что твой «жучок» в два метра высотой и все время на виду? Ты умна, но я тоже не дура. Кто ты? Зачем ты делаешь это?

Я понижаю голос до шепота, а мои губы почти касаются холодного стекла. Я не сомневаюсь, что она и сейчас наблюдает за мной он-лайн, знаю, что она видит все на своем мониторе: и шепчущие губы, и грудь в разошедшемся вороте халата, и босые ноги. Я чувствую ее взгляд, бесстыдно скользящий по мне: от рыжих волос до аккуратного педикюра. Румянец ползет следом за этим взглядом, горячий, как летний воздух, красный, душный румянец, приносящий стыд и понимание.

- Я знаю, - шепчу я, - я знаю.

Диван слишком далеко, я не могу подтащить его. Приходится брать стоящее в углу без дела офисное кресло, купленное когда-то для работы за компьютером, в доноутовую эпоху. Удобная пружинящая спинка, удобные обтянутые тканью подлокотники – вот теперь я могу оценить прелесть кресла по-настоящему.

- Ты ведь этого хотела? – спрашиваю я, развязывая пояс халата перед зеркалом и еще не зная, что в действительности собираюсь сделать. Халат валится к ногам, как белый флаг. Делаю несколько шагов назад, ориентируясь только на отражение в зеркале, и кресло неожиданно упирается в бедро. Я устраиваюсь на краешке, немного разведя колени, подумав, веду пальцами от губ вниз, по шее, по груди, по животу. Холодные пальцы, горячие бедра, влажное, мокрое между ними, будто я переполнившийся чайник. Я ожесточенно тру промежность, тычу пальцами внутрь, мне нужно немедленно сделать что-то, чтобы освободиться от напряжения, подступившего к горлу, выдохнуть его, вытряхнуть, вытолкать. Одной руки не хватает, я сползаю по креслу ниже, подбородок упирается в грудь; и уже двумя руками хватаю, сдавливаю, растягиваю и трахаю себя, выжимая сладкие капли оргазма. Жаркий стыд, сладкий стыд, томный стыд крадется от замерших пальцев к щекам, гул заткнул уши, как вата, ладони ловят пульсирование плоти, будто накрыли мясистый, хищный тропический цветок. Бедра скользят, соприкасаясь, когда я иду к зеркалу, кладу на него ладони, оставляя мутные отпечатки, и спрашиваю, этого ли она хотела.

Кажется, я даже слышу смутный выдох с той стороны стекла. Это, конечно, иллюзия.

А вот пламенеющее «Ещё» на зеркале в ванной, появляющееся, пока я принимаю душ, вполне реально. Я так и знала, что она находится неподалеку. Войти в ванную, пока я в душевой кабинке - рискованная затея, но она любит риск, это я давно поняла. Впрочем, после упражнений на кресле я бы и бегемота не заметила, зайди он в дверь. Еще? Она это серьезно? Еще?

Кресло гостеприимно раскинуло подлокотники и ждет меня, зеркало призывно смотрит темной глубиной. «Я не буду этого делать, - думаю я, подходя к креслу, - одного раза, право же, достаточно». Я смотрю на себя в зеркало через плечо – тонкая талия, упругие округлые ягодицы. Если слегка наклониться, фигура выглядит еще соблазнительней. А если поставить одну ногу на кресло…

Постанывая, я мастурбирую, стоя на одной ноге, как цапля, вывернув шею, чтобы видеть зеркало, а в зеркале ту, что никак не может быть мной. «Но это я, я, я, принцесса Лея Данглтон», - повторяю я про себя, как заведенная, и еще быстрее двигаю рукой, и больно сжимаю грудь. Потный лоб упирается в шершавую спинку, когда меня снова накрывает горячей волной. Еще один душ? Еще…

Я не добираюсь до душа – я показываю зеркалу свое тело, его самые укромные, самые тайные уголки, едва не выворачиваясь наизнанку, я делаю то, о чем не могла и думать в той жизни, где я безупречна, где я принцесса. Кресло испачкано, и я испачкана собственными соками, и этот запах, запах чувственности и стыда, заполняет комнату, волнами течет к зеркалу. Еще? Так смотри же… смотри… смотри…


Я просыпаюсь от того, что ноги озябли. Свернувшись клубочком, я уснула вчера возле кресла, не помню, во сколько. А сколько сейчас времени? Почти девять. Я опаздываю, катастрофически опаздываю, лениво думаю я. Наверное, я еще ночью решила, что делать, потому что сейчас совершенно спокойно набираю номер шефа и говорю, что сегодня не приду.

- В чем дело? – раздраженно спрашивает он. – Леа, вы что себе…

- Лея, - поправляю я и кладу трубку, а потом отключаю телефон. Если я не иду на работу, работа не должна догнать меня. У меня запланирован интересный день.

Я уверена, по ту сторону стекла это понимают.

Немного неудобно ходить: промежность набухшая, натертая, остро реагирующая на случайное прикосновение. Больно и сладко, будто прикасаешься прямо к нервам, к самому источнику удовольствия. Всей ладонью, широко и медленно. Видишь? Видишь…


Я засыпаю ненадолго ближе к обеду, зажав в руках чудом отыскавшиеся в доме бельевые прищепки. Наверное, нужно купить настоящие зажимы для сосков. Хотя пользоваться первым, что подвернется под руку, невыносимо приятно: как будто все вокруг создано лишь для удовлетворения похоти. Почему я не видела этого раньше? «Спасибо, - говорю я, вжимаясь лобком в холодную гладкость зеркала. – Вот за это – спасибо».

Неожиданно включается телевизор, настроенный на показ утренних новостей. Неужели опять утро? Мне кажется, это чушь. Мне лень возиться с перенастройкой, и я выдергиваю вилку из розетки. Подумав, отключаю и ноут – безостановочное мерцание окошка асечных сообщений раздражает.

- Ну вот мы и вдвоем, - говорю я зеркалу. – Ты довольна?

Зеркало молчит, но мне не нужно слов. Мне достаточно взгляда. Взгляда и воспоминания о том, как покачивалась на кончиках пальцев изящная «лодочка».

Я достаю из шкафа туфли на самом высоком каблуке из всех, что у меня есть, черные чулки с поясом и откровенный бюстгальтер – подарок кого-то из бывших, одеваюсь и крашу губы той самой помадой. Присев, подкрашиваю и нижние губы – раз уж ей так нравится эта дешевая мерзость. «А может быть, мы не вдвоем? – вдруг мелькает в голове. – Может быть, за стеклом целый отдел прилип к монитору, наблюдая, как Лея Данглтон устраивает театр одной порноактрисы?» В таком случае их ждет еще много любопытного, улыбаюсь я, грея в ладонях привезенную из Помпеи тяжелую каменную статуэтку Приапа – бога, состоящего из сплошного достоинства…


Проходит еще какое-то время, прежде чем меня – нас – отвлекают. Я слышу на площадке многоголосый шум, в дверь стучат, звонят, колотят ногами, потом воцаряется тишина, прерываемая намного более неприятным звуком – жужжанием дрели. Я накидываю халат и выхожу навстречу незваным гостям, как раз закончившим взламывать вход в мою личную крепость.

За незнакомым мужчиной с рабочим лицом и дрелью в руке, тут же отступающим назад, я вижу привычные лица: Кира, Ника с приоткрытым ртом и жадными глазами, соседи по площадке, старшая по дому, пенсионерки, отклеившиеся от лавочки у подъезда. Дальше маячат люди в форме, их фуражки качаются над головами, как лодки на море.

- Что вам угодно, господа? – холодно интересуюсь я.

- Господи, Леа! – испуганно всплескивает руками Ника.

- Лея, - поправляю я. – Так что случилось?

- Тебя четвертый день нет на работе, - говорит Кира, отводя глаза. – Телефон не отвечает, аська тоже. Шеф сказал съездить и выяснить. А тут соседи…

- Соседи рассказывают, что вы странно себя вели в последние недели, - перехватывает инициативу один из фуражечников. – А с понедельника вас вообще никто не видел, хотя из квартиры доносились звуки неопределенного характера. Было принято решение о принятии необходимых мер.

«Принято решение о принятии». Я хмыкаю. Ненавижу косноязычие.

- Теперь вы убедились, что со мной все в порядке? – спрашиваю я. – И, кстати, хочу обратить ваше внимание, что сегодня вторник, поэтому ни о каких четырех днях не может быть речи.

Ника ахает, Кира вздыхает.

- Сегодня пятница, Леа, - говорит она. – Вечер пятницы.

Я смеюсь, глядя на ее уныло-сочувственное лицо, и никак не могу остановиться.

- Тебе нужна помощь, - продолжает она и делает шаг вперед. Вот уж нет! Я решительно вытягиваю руку, перекрывая ей дорогу.

- Мне не нужна помощь, - отвечаю я ей – и всем им. – Мне нужно побыть одной. И не смейте называть меня чужими именами! Я Лея, Лея Данглтон.

- По документам вы Леа Лелуш, - несет чушь фуражечник. Может быть, это розыгрыш? Может быть, это все устроила она, та, из-за зеркала? Неужели она хочет, чтобы я делала это для нее при свидетелях? В фантазии ей не откажешь. Я отступаю назад в гостиную, медленно развязывая пояс халата. Что ж, продолжим игру. Я облизываю потрескавшиеся, распухшие губы. Вспыхнувшее в голове воспоминание о зажимах – обычных бельевых прищепках – жаром отзывается в низу живота.

Они молча пялятся на меня, когда полы халата распахиваются, только Кира зажимает рот ладонью. Странно, уж она видит меня голой не впервые.

- Пропустите! – деловито-жизнерадостно восклицает кто-то, пробиваясь с лестничной клетки сквозь толпу. У нас еще недостаточно зрителей? Я поднимаю бровь, адресуя этот жест ей – на ту сторону.

У пробившегося из-под куртки торчит белый халат. Мне это не нравится. И лицо его – круглое, масляное, как блин, не вызывает доверия. Он журчит что-то с участием в голосе, приближаясь ко мне. Я настороженно слежу за ним. Он обходит меня по дуге, не приближаясь, и просит дать ему «только пять минут», в течение которых мы должны выяснить все возникшие недоразумения. Едва я собираюсь сказать ему, что единственное недоразумение здесь – это он, как мои запястья оказываются несвободными. Он обманул меня, этот блинный лис, обманул, как ребенка! Я визжу, кусаюсь и вырываюсь из рук двух бугаев в кожаных куртках, из-под которых нелепо торчат бледно-зеленые халаты медбратьев. Блинный лис крадется ко мне с блестящим шприцем и, несмотря на мой удачный удар по яйцам, втыкает иглу мне в руку, профессионал хренов. Отскакивает и морщится, согнувшись. Будет знать, как связываться с Леей Данглтон! Я рвусь из крепких рук, хохочу над лисом-без-яиц, кричу что-то Кире и надувшейся от собственной значимости тетке из соседней квартиры, мельком замечаю что-то странное и замираю на полуслове. Кто там в зеркале? Это она? Ее рыжие волосы слиплись, сбились в колтун, глаза запали, а синюшные губы раздуты, как и кажущиеся огромными соски. Ребра некрасиво проступают под кожей, бедра чем-то перепачканы, и ей трудно свести их вместе, халат тоже в пятнах. Но от ее глаз невозможно оторваться – в них столько темноты, что это равно пожару. Ее держат за руки отвратительные типы в странной одежде, и я понимаю, что она в беде.

Ее уводят в тот же момент, когда мои живые кандалы тащат меня к выходу. Я покорно иду. Я должна быть покорной, чтобы как можно скорее вернуться домой. И тогда я помогу ей – той, что за стеклом. И тогда мы будем вместе. Я улыбаюсь, глядя на свои босые ноги, стоящие на грязном полу лифта.

Я улыбаюсь, когда меня кладут на каталку и задвигают ее в машину. Я усиленно улыбаюсь всем подряд: в нашем обществе улыбка – признак того, что у тебя все о’кей. У меня все о’кей, ребята, честно, может быть, вы отпустите меня прямо сейчас?

- …вызов в семнадцать сорок две, проспект… - доносится с улицы, в промежутках между шумом проезжающих машин. - …Леа Лелуш, тридцать четыре года… предположительно острый приступ шизофрениче… хлорпротиксен в сочетании с прометазином…

Дверца захлопывается, отсекая бормочущий голос, и я вижу красный крест, нарисованный на грязном стекле чем-то, похожим на дешевую губную помаду.

КОНЕЦ

правила голосования! читать обязательно!

Если вы автор, получивший право голосования:
За любой свой текст объемом более 10 000 знаков, который участвует в конкурсе, вы можете дать от 0 до 10 баллов каждому тексту-участнику. Написали 2 текста? У вас 20 баллов на каждый текст. Три текста? 30 баллов. И так далее. За себя голосовать нельзя. Присылайте заполненную таблицу, которая должна выглядеть вот так, на адрес: [e-mail] с пометкой "Результаты голосования".
Мы были бы очень признательны, если бы вы прислали заполненную таблицу один раз, чтобы не возникло путаницы с голосами.
Комментировать тексты можно! Помните: вы – им, они – вам.
Поскольку участие анонимное, для ответов на комментарии читателей будет заведен гостевой профиль. Логин и пароль высланы всем участникам на почту.

Читатели и авторы внеконкурсных текстов могут распоряжаться суммой в один балл (вы можете ставить +1, -1 либо не ставить ничего). Голосовать могут только пользователи, зарегистрированные в дайри до 1 августа 2011 года. Голоса принимаются только с минимальным комментарием, например: "+1! Заявка раскрыта полностью, характеры отлично прописаны, сюжет захватывает. Спасибо, автор!"